У нее были потрясающие глаза. Синие, с янтарным ободком, широко открытые, полные восторга и доверчивости. Волосы спускались ниже лопаток и ложились на спину золотым покрывалом. Юная, еще не до конца сформировавшаяся грудь, похожая на маленькие бутоны, прекрасные, как сама природа. Она приехала из какого-то маленького городка, он не помнил название, да оно его и не и не интересовало, впрочем, его вообще ничего не интересовало,
когда он видел ее вблизи. Она верила в сказку и жила, не снимая толстенных розовых очков.
Она умела смеяться как никто другой и, самое главное, она была свободной. Полное отсутствие родственников, близких, друзей делали ее столь доступной для опытного соблазнителя, что он сначала даже не
поверил подвернувшейся удаче. Он называл ее маленькой принцессой и восхищался ею, как восхищаются маленьким забавным котенком, умильной пушистой
игрушкой или редкой безделушкой, которая, пусть и на миг, делает нашу жизнь прекрасной.
Ему даже не пришлось прикладывать много усилий, чтоб этот прекрасный цветок раскрыл ему свои объятия. Ее душа словно ждала его, такого
самоуверенно-красивого, жесткого в суждениях, уверенно идущего по жизни. «Сталин» прозвали его хорошо знающие люди. «Аленький» — звала его она. Он
любил жить красиво. Любил брать то, что ему нравится. Он просто взял и увез ее на берег огромного черного моря, смеясь, обещал купить ей любую
звезду, а потом украл душу и сердце. «Ты сводишь меня с ума», — шептал он ей под аккомпанемент шелеста прибоя, и не лгал. Ее нежное тело было
бесценным даром, который он не колеблясь принял. Ему казалось, что ночи с ней — это и есть смысл его жизни, он был готов ради нее на все. Я не
отдам тебя никому, даже в обмен на все черное море…
А потом он вернулся к обычной жизни. Работа, друзья, коллеги… Он был железным человеком в душе, а разве может железо любить? Оно мертвое…
«Сталин, подъедь!» — грозно вещал его мобильник, он кивал шоферу и они уезжали на блестящей черной машине. «Аленький, позвони!» — стонало ее
сердце, когда она рыдала по вечерам в своей маленькой съемной комнатке, где не было даже обоев, зато на самом видном месте сидел смешной плюшевый
зеленый заяц — его подарок. Этот заяц лежал в витрине автомата, когда они гуляли по берегу. Она увидела его и засмеялась. Конечно же, истинный
джентльмен зайца тут же купил, нисколько не смутившись что продавец назвал цену раз в 15 превышающую настоящую. С тех пор она берегла его, как
самое ценное. Кто мог бы объяснить ей, что то, что получил он — ее любовь, ее душу — не стоят даже тысячи, нет, миллионов таких зайцев.
Прошло полгода. Она уже не набирала его номер. Ей было больно слышать в ответ холодное «перезвоню», словно кто то включал автоответчик, говоривший
любимым голосом. Она жила в тумане. Ходила на работу, встречалась с друзьями, смеялась… Но все вокруг казалось ей фальшивым, да и она сама была
ненастоящей. Словно выключили внутри нее живой огонек, а может он потух сам или его залило слезами отчаяния после очередного железного
«перезвоню»…
Только чудеса все же существуют. Особенно часто они случаются весной. Даже железо может потеплеть под лучами весеннего солнца. И вот однажды,
когда вокруг сиреневый май пьянил сладкими запахами цветов, ему до боли захотелось увидеть звезды в ее глазах… Она появилась как по мановению
волшебной палочки. Ни часы, показывающие 4 утра, ни ехидный взгляд зеленого зайца не смогли остановить ту, которую вела любовь. Жаль только, что
чудо не может быть вечным, и он вновь отвез ее домой, оставив стоять в лучах ночного фонаря, пьяную от весны, поцелуев и твердого обещания: что
буквально на днях он снова будет рядом…
Есть такая совершенно особенная категория людей, которым фортуна предпочитает улыбаться чаще других. Чаще всего это люди жесткие и холодные. Им
несвойственны эмоции и слабость, ибо разве устоит слабый человек перед ослепительной улыбкой фортуны, да еще многократной? Вот только привыкшие к
подаркам судьбы, эти люди забывают обо всем, кроме себя и своей удачи. Они забывают обиды, если им выгодно их забывать, они забывают друзей, если
им выгодно их забыть, они забывают и обещания… Сталин был именно таким человеком, — иначе разве прозвали бы его так?
Прошел еще год. Сначала дни были наполнены надеждой, потом — непониманием, потом — болью.
Боль не давала ей спать, боль заставляла жутко колотится сердце при малейшем напоминании о том, что связано с ним, боль делала ее
смертельно-бледной, когда она видела на улице машину похожую на его. А потом боль стала частью ее самой. Сделала душу странно-пустой, сделала
сердце холодным, превратила доверчивость в скептицизм. Маленькая принцесса перестала существовать, на свет родилась снежная королева.
Теперь это была уверенная в себе красавица, жестоко-ироничная, никому не верящая и убивающая в себе любой намек на возникающие чувства. Странно,
но теперь множество людей добивались ее внимания: кто- то поливал ее грязью, кто-то пел льстивые дифирамбы, кто-то просто молча был рядом, кто-то
заваливал подарками. Она лишь холодно улыбалась и глаза оставались ледяными. Она научилась играть людьми, она научилась смеяться над чувствами
других, она научилась воспринимать саму жизнь как игру. И шла по ней играючи. Маленькая комнатка превратилась в шикарную квартиру, руки украшали
жемчуг и золото, а вечера она предпочитала проводить в шикарных ресторанах. И только зеленый плюшевый заяц иногда грустно смотрел, как она усталая
возвращается с очередной вечеринки и, скидывая на пол дорогую одежду, валится спать. Она так и не смогла выбросить его.
Летело время. Сталин был уже давно не молод. Он стал ценить жизнь, научился видеть красоту заката, научился ценить верность. Его уже больше не
волновали деньги и дела, а в сердце вдруг поселилась сентиментальность. Наверное, так бывает со всеми. Кажется, что ты молод, силен, богат и все
еще впереди. И вдруг — ты понимаешь, что все, что ты ценил раньше — глупо и бессмысленно, что жизнь коротка, и самое лучшее, что есть в ней — это
любовь. Она может сделать цветным даже черно-белые будни. И ты становишься слабее и эмоциональнее, ты знаешь, что в этом нет ничего постыдного,
тебе это даже нравится и ты начинаешь чувствовать всей душой, всем сердцем.
Когда-нибудь это должно было случиться, жизнь никогда не делает ничего просто так. И если когда-то что то осталось недосказанным, это обязательно
доскажут. Они должны были встретиться еще, и они встретились.
Сталин сидел в своей шикарной машине и лениво вертел в руках мобильник. Он устал. Устал от всего: от бесконечной череды дел, от друзей, от
взрослых детей, воспринимавших его только в качестве банкомата, он устал от жизни… День был невыносимо жаркий, как, впрочем, практически все
летние южные дни. Вокруг ярко зеленели листья, узоры цветов, пробивающихся даже сквозь трещины асфальта (южная земля щедра на подарки) радовали
глаз, небо было ярко-синим, без единого облачка и огромный золотой солнечный диск окутывал землю горячими лучами. Он бесцельно разглядывал
прохожих, и вдруг — словно ушат ледяной воды вылили на его разгоряченную голову: по тротуару неспешным прогулочным шагом шла она. Его маленькая
принцесса. Она ничуть не изменилась, те же глаза, те же волосы, та же точеная фигурка… Он сам не заметил как выскочил из машины.
Ее смех был все таким же. Она вежливо ответила на его стандартные вопросы, задала несколько ему в ответ и, сославшись на какие-то дела, ушла. А он
почему то не смог предложить ей подвезти. Потом он стал искать встреч с ней. Не понимая самого себя, он звонил ей утром и вечером, он дарил ей
цветы, он думал о ней днем, он видел ее во сне по ночам, он бросал к ее ногам весь мир. А она смеялась в ответ своим волшебным смехом, часто
исчезала, часто просто игнорировала его. Она обещала ему рай и тут же забывала об этом. А он был готов умереть ради этой жестокой эгоистки,
которую он все еще видел маленькой принцессой. Он стал много пить, он проводил ночи в модных клубах, исполняя ее прихоти, он перестал быть
Сталиным, он стал воском в ее руках. А зачем воск снежной королеве? Разве только, чтоб лепить из него что-то, на свое усмотрение, играть. И она
играла. Она даже не скрывала, что он у нее не единственный, он прощал. Она совершенно не ценила его, он прощал. Она оскорбляла его, он прощал. Но
сердце не может все время прощать и страдать, ему нужна какая-то отдушина, чтоб жить. И он стал принимать наркотики. Под их действием он видел
себя — сильного и могущественного, а рядом — маленькую принцессу, столь безумно любившую его. Наркотики убили его. Человеческое тело не вечно,
сначала забарахлило сердце, потом желудок, потом отказала печень…
Он умирал у нее на руках. В один миг мир перевернулся, все перестало иметь смысл. Сердце разорвалось на тысячи мелких кусочков, каждый из которых
стал причинять невыносимую боль. Солнце стало черным, а все вокруг — невыносимо чужим. Он гладил ее волосы, что-то шептал, но она уже не понимала.
Смерть сделала его речь непонятной, а потом и вовсе заглушила ее…
Следователь Василенко, матерясь про себя последними словами, взбирался по темной шаткой лестнице на второй этаж полужилого развалившегося дома.
Глаза слипались после очередной бессонной ночи, ему жутко хотелось кофе, но вместо завтрака ему пришлось тащиться на этот дурацкий вызов.
«Гребаные наркоманы!», — в сердцах сказал он и толкнул дверь.
«Я пришла, думаю свет забыла, а она лежит, миленькая, что ж такое-то, спит будто, что ж такое-то, молодая совсем...»
Маленькая седая старушка сидела и причитала напротив участкового, который примостился с листком бумаги на шаткой тумбочке и записывал показания
хозяйки сего жилища. Кроме тумбочки в комнате стояла раскладушка, которой, по всей видимости, очень давно не пользовались и кресло…
«Жила она у меня, давно как-то жила, сдавала я ей комнату, я уж и забыла, а она приходит, сдай говорит снова, я думаю зачем ей, вон какая стала, а
она деньги сует, умоляет… я ж не отказала, хочется человеку, пусть, думаю, живет...» Василенко словно в тумане слушал причитания старушки, а сам
не отрываясь смотрел на девушку, полулежащую в кресле. Не было никаких сомнений: она мертва. Девушка была очень красива и, судя по одежде и
украшениям, явно не нуждалась. Кто она, что делала здесь в этой убогой комнатушке? У него создалось ощущение что он уже видел ее где то, видел эти
длинные светлые волосы, а черты лица были странно-знакомыми.
«Передозировка у нее!» — Сзади подошел Володя, эксперт из отдела — «Странно вот только, я проверил — раньше она не кололась. Один только укол, и,
судя по всему — сама себе, шприц вон, под креслом, валяется. И что ей не жилось, — красавица, мужики, наверное, толпами бегали. Черт знает, что с
молодежью происходит. Жалко. Я б такую на улице встретил — влюбился бы… Королева!» Следователь с трудом сглотнул вдруг подступивший к горлу ком
и вышел из комнатки.
«Доза наркотического вещества была введена самостоятельно, шприц, обнаруженный под креслом с трупом, имеет отпечатки пальцев только гражданки Х…
В руках трупа в момент обнаружения находилась зеленая плюшевая игрушка...» — Василенко прикурил сигарету и продолжил отчет — «Никто из знакомых
погибшей не мог назвать причины толкнувшей ее на самоубийство...» Василенко откинулся на стуле и затянулся. Кажется он знал причину.
Он вспомнил где видел эту девушку. Несколько лет назад, на побережье. Она шла по набережной, рука об руку с известным криминальным деятелем.
Василенко был удивлен тогда, — Сталин, в отличие от друзей, никогда не тратил ни время, ни деньги на молодых дам. Да и девочка была непохожа на
особу легкого поведения. Он вспомнил ее взгляд — восхищенный, полный любви и почитания. Василенко даже позавидовал тогда, на него так девчонки не
смотрели.
Сталин умер месяц назад, существенно облегчив жизнь некоторым представителям правоохранительных органов, ходили слухи что он увлекался
наркотиками… А теперь эта девушка. Правда она сильно изменилась, но оперуполномоченный перестал сомневаться в своих догадках, когда обнаружил на
голой стене комнатушки неровную надпись, сделанную черным маркером: Я не отдам тебя никому, даже в обмен на все черное море…
Ученье — свет
Деревенька, как деревенька. Как все, как многие. Только в этой деревеньке электричество вдруг кончилось. Подозревали Гошку с Генкой, но на самом
деле ветер провод оборвал. Хотя Генка с Гошкой все равно на подозрении первые, даже если ураган Катрина какой-нибудь в деревеньку заглянет.
Электричество в деревне не очень нужная вещь летом. Светает рано, темнеет поздно. Встают все с рассветом, ложатся с закатом. Свет не жгут,
экономят. Но тут, как раз всем электричество понадобилось телевизор смотреть. Кино про Штирлица. Телевизоров в деревеньке шесть штук всего. Кто
соседей домой пригласил, а кто на подоконник телевизор выставил, и с улицы смотрят, сидя на лавочках. То есть, смотрели, пока провод не оборвало.
Ветер, ветром, а про Гошку с Генкой почти каждый в деревне подумал, что это они не дают Штирлица досмотреть. Но электриков вызвали. А Генка с
Гошкой с чердака слезли, когда электрики сказали, что это ветер провод порвал, точно. Невиновность, невиновностью, но когда подозревают именно
тебя, подозрения лучше переждать на чердаке. А так они слезли и побежали смотреть, как «электричество чинят». Так тетка Арина сказала.
Что такое электричество Гошка знал не понаслышке. Хотя в школе еще не проходили. Гошкин заслуженный учитель физики, Петр Васильевич вполне мог
подтвердить. Заслуженным Петр Васильевич был не только потому, что преподавал еще Гошкиным родителям физкультуру, а еще потому, что просто был
хорошим учителем физики и заслуженным учителем РСФСР. Это он Гошку с электричеством познакомил, раньше, чем школьной программой положено. Так и
сказал: Гоша, если ты электростатическую машину в лаборантской хоть пальцем тронешь, получишь по лбу. Гошка и не трогал. Может, кому по лбу и
хочется, а Гошке нет. Поэтому, когда Петр Васильевич в лаборантскую вернулся, электростатическая машина так и стояла, пальцем нетронутая, а Гошка
с еще одним любителем физики вывели тоненьким проводочком из-под клеммника кинескопа работающего телевизора несколько тысяч вольт и наблюдали, как
ионный ветер соль из одной кучки в другую перетаскивает.
Генка тоже с электричеством знаком. Он еще в школу не ходил, когда совершенно случайно, тоненькую полоску елочного дождика из фольги в розетку
засунул. Одним концом в одну дырочку, другим… В общем ему понравилось как пыхает. А когда Генка уже в школе учился, то на перемене у них принято
было классы обесточивать. Отключат электричество на перемену, а когда урок начнется учительница либо сама сходит, включит, либо пошлет кого-нибудь
повыше, чтоб до щитка освещения дотянуться мог. Так вот если, когда тока нет, розетку проводком тоненьким перемкнуть, то когда ток включат, оно
тоже изрядно пыхает, а все боятся. И электриков вызывают. Раза два. Потом, правда, по шее дают. И откуда учителя догадываются, кто проводки в
розетки засовывает? Сквозь стенки, наверное, видят.
Электриков приехало трое: один старый и два молодых. Молодые электрики сразу полезли на столбы, а старый расстелил на осколке бетонной плиты
газету и достал из машины авоську со снедью. Вскоре на газете лежали с десяток вареных яиц, крупно нарезанные хлеб, сало и лук. Электрик достал из
авоськи огурцы и помидоры, огляделся и как бы заметил отсвечивающих Генку и Гошку.
— Не в службу, а в дружбу, пацаны, не сгоняете огурцы помыть? Где тут вода у вас?
Вода была на ферме: триста метров всего и через некоторое время старый электрик накрыл «на стол» полностью. Натюрморт завершала бутылка белой.
«Поллитра».
— Готово, мужики, — старый любовно оглядел картину придирчивым взглядом, переложил два огурца, поправил коробок с солью, кивнул удовлетворенно:
теперь совсем готово, и позвал опять, — готово!
Мужики орлами слетели со столбов.
— Бескозырка, Иваныч, — один их молодых взял бутылку, — нож дай.
— Всему вас учить надо, — Иваныч отобрал пузырь, — смотри: который раз показываю. Он шлепнул по дну бутылки корявой, крепкой ладонью. Пробка
осталась на месте.
— И чо? – усмехнулся молодой, — дисквалифицировался профессор? Ножик давай, — молодой тронул пробку пальцами, и она соскочила с бутылки.
— Мастер! — второй электрик подставил стакан, — лей!
Гошке и Генке водки не предложили, но по бутерброду с салом выделили. После обеда молодые снова полезли на столбы, а старый электрик, прозываемый
Иванычем, свернул остатки нехитрого обеда в газету, закурил и уселся на плиту.
— А знаете ли вы, что такое электричество? – спросил он Гошку и Генку и пустил дым кольцами.
— Электричество это движение заряженных частиц в электрическом поле, — отрапортовал Гошка, — мы по Физике проходили. Он немного врал.
Электричество они должны были проходить только на следующий год, а про направленное движение ему Петр Васильевич рассказал, когда подзатыльниками
направление из лаборантской задавал. Очень ему Гошкины эксперименты с ионным ветром не понравились.
— Чего? – сморщился Иваныч, как от лимона, — по Физике? Ничего ваши физики в электричестве не понимают. Какие поля? Вот это поля! – он махнул
рукой на поле у себя за спиной, — а там в проводе какие поля?..
— Нету, там никаких полей. — продолжил Иваныч, затянувшись, — Электричество, ребята, это три фазы, ноль и земля, — он притопнул ногой, подошвой
показывая землю, — возьмёшься за две фазы – будет 380, а возьмёшься за фазу и ноль – будет 220. Ноль можно трогать отдельно от фазы голыми руками.
Землю тоже можно. И фазу можно, если с нолем и землей контакта у тебя нет.
— Вот что такое электричество. — закончил Иваныч через полчаса свою речь.
— А ты, говоришь, «движение частиц по полю» — передразнил он Гошку, — а сейчас идите отсюда мне работать надо.
Если бы старый мастер представлял, кому он все это рассказывал, и на какую благодатную почву упадут семена, посеянных им знаний, он бы предпочел
молчать. Но он не знал, а просто принял Гошку и Генку за вполне обычных, деревенских парней. С которыми можно поболтать после обеда. Впрочем, так
оно и было.
Посевы знаний взошли на следующий день. Деревенька, не чаяла беды и опять смотрела Штирлица, пользуясь починенным электричеством, а Гошка делился
с Генкой планами на жизнь. Точнее спрашивал.
— Ты, Генка, про электрического пастуха слышал, когда-нибудь?
— Не-а, про электрического не слышал. Про обычного слышал: тетка Мариша сегодня орала, что Юрку-Гнуса гнать из пастухов надо. Ленивый он потому что.
— Можно и гнать, — согласился Гошка, — мы электрического пастуха сделаем. Он не ленивый.
— Чего смеешься? – Гошка удивленно посмотрел на заливающегося Генку, — ничего смешного. Сказал сделаем, значит, сделаем.
— Ага, сделаем! – останавливаясь, но еще немного фыркая, — согласился Генка, — я и представил, как к Гнусу электричество подвести.
— Электричество к Юрке? Нет, Ген, нас еще за взрыв в помойной яме не простили. Потом, электрический пастух, это совсем не обычный пастух с
проводом, — Гошка тоже фыркнул, представив Юрку-Гнуса, из которого торчал провод со штепселем, – это просто система проводов под напряжением.
Корова к проводу подходит, ее немного током бьет, и она обратно идет.
— И это все? – разочарованно протянул Генка, — а я думал, мы с тобой робота-пастуха делать будем. С руками и ногами, как в кино про волшебные
спички.
— Робота делать не будем, — а вот если Борькин загон проволокой обмотать и по ней ток пустить, то он его разламывать не будет. Лидка жаловалась,
что он каждый день загон разламывает.
Лидка была заведующей фермой и председателем сельсовета, а в своем загоне, уже предчувствуя неприятности, мычал совхозный бык-производитель Борька.
Проволоку, чтоб обмотать жерди загона ребята взяли из провода, оставшегося от электриков, распустив его на отдельные жилы. Электричество, а
точнее, «фазу» зацепили от воздушной линии, рядышком с Борькиным загоном. Накинули крючок и все. «Фазовый» провод от нулевого их научил отличать
старый мастер Иваныч, не знающий, что творит.
Самый толстый столб загона был обмотан проволокой несколько раз. Борька, любивший почесать об него бок, неловким движением выворачивал столб с
корнем. Столб вкапывали заново, Борька выламывал. Вкапывали, выламывал. Это надоело всем, кроме быка.
Подключив, своего электрического пастуха Гошка и Генка засели на чердаке фермы ждать, когда Борька выйдет на прогулку.
Не успел Гошка в красках описать Генке, момент их награждения за электрического пастуха, когда все увидят, что сегодня не выломано ни одной
жердины, как в загон вышел Борька.
Здоровенный бык был в игривом настроении. Он огляделся по сторонам, мотнул головой и потрусил к любимому столбу чесаться. Раздался тихий треск, и
столб несильно укусил Борьку за левый бок.
Борька недоуменно покосился на деревяшку, повернулся и прислонился к столбу правым боком. Раздался тихий треск. Борька отскочил, возмущенно
мыкнул, поскреб землю копытом и попробовал столб боднуть. Раздался тихий треск.
Борьке расстроился совсем. Он гордость совхоза. Бык. Веса в нем тонна, все боятся, а этот нахальный столб кусается. Не с того, ни с сего. Борька
замычал от обиды.
Мимо, шла Лидка. Лидия Тимофеевна – заведующая фермой и председатель сельсовета. Высокая, сильная тетка сорока пяти лет. Бывшая доярка и скотница.
Вырастившая Борьку из маленького теленка и кормившая его из соски. Мимо она не прошла.
Как она могла пройти мимо своего любимца, если у нее в кармане все время есть для Борьки соленый кусок хлеба, морковка или еще какое лакомство?
Лидка пролезла между жердями, погладила Борькину морду и угостила его хлебом. Борька успокоился, мигом сжевал хлеб, обнюхал Лидкину ладонь,
подумал и лизнул Лидку в лицо. В благодарность. Лидка отшатнулась, и, чтоб не упасть, оперлась упитанной попой на тот самый столб. Было жарко,
Лидкин халат был влажным.
Раздался тихий треск. Лидка – не бык. Весу меньше чем тонна. Но, отскочив от столба вперед, она лихо боднула Борьку в нос и коротко выругалась
Борька удивился. Но решил, что с ним играют и опять лизнул, боднувшую его Лидку. Лидка отшатнулась, и, чтоб не упасть, оперлась упитанной попой на
тот самый столб.
Раздался тихий треск. И Борьку опять боднули в нос. И выругались. Уже не так коротко, но невнятно.
Борька удивленно посмотрел на Лидку. Порядочная ведь женщина, — читалось в его глазах, — председатель сельсовета, хлеба принесла, а бодается. Где
вы видели, чтоб председатель сельсовета быка бодал? Нигде. Может, ее из председателей выгнали? Тогда ее пожалеть надо. И Борька опять лизнул Лидку
в лицо. Лидка отшатнулась, и…
В загон вошел зоотехник Федька. Он давно наблюдал, как заведующая фермой и председатель сельсовета пытается забодать совхозное имущество и сильно
ругается, что вообще удивительно. Потому что сильно ругается она только на него, Федьку и то за пьянку. Федька вошел в загон, чтоб было удобней
смотреть на такое представление. Удобнее смотреть сидя. Поэтому Федька присел н нижнюю жердь ограждения. Раздался тихий треск.
Федьку бросило вперед, и он боднул Борьку в бок.
Неизвестно чем бы кончилась эта коррида, но Гошка плохо соединил провода и коррида кончилась вместе с электричеством. Видимо из-за этого плохого
соединения награждение Гошки и Генки за внедрение в сельскую жизнь электрического пастуха прошло не совсем так они рассчитывали.
Паять надо было. Паять.
Анфиса
И не было в ней ничего подозрительного. То ли мышь белая с глазами полными блядства, то ли полноватая блядь с мышиными глазами – я сразу не
разглядел: на велосипеде ехал. Сразу я только поебацца увидел, ну, и вошёл ей колесом между ног для начала. Главное, ехал по тротуару осторожно,
крался, можно сказать, километров тридцать в час всего, а она листовки религиозные раздавала. И будто кто-то свыше за руль придержал, чтоб я
коитус этот велосипедный свершил. Прокатил её на колесе недалеко и на асфальт уронил несильно. Брык, сука, и лежит, как на приеме у
патологоанатома, нараспашку, смерть клиническую симулирует. Актриса бля из театра юного дрочера. Ну, я не растерялся: дыхание рот в рот с языком
сделал и ушибленный клитор, на всякий случай, простимулировал.
Никогда еще у меня в руках он до таких неебических размеров не опухал. Я до этого момента фразу «клитор, как дыня» плохо догонял. Очнулась
неожиданно, когда я уже в трусы полез – непосредственно дыню пальпировать, и возмутилась сразу непечатными словами, тварюка неблагодарная. Я, как
человек культурный, прихуел аж слегонца с того, в каком разнообразии похожее на «кондом» слово засочеталось. «Ну, чего ты блять так
раскудахталась, овца? – думаю, – И откуда в двадцатилетней пизде такой богатый внутренний мир?», – попутно размышляю, а сам суечусь вокруг:
«Простите, извините, всяхуйня, не хотел вас задеть, я просто хотел…».
Ну, смотрю, она тоже заднюю включила, смирение на ебальнике симпатичном нарисовала и молитвы какие-то бормочет. Слово за слово, хуем по столу, и я
в больницу её на раме повез. На раме уже и познакомились. Оказалось, она баптистка, и её Анфисой зовут, а я это имя крысиное пиздец как не люблю.
Баптистка Анфиса блять…
– А как тебя мама с папой называют? – на «ты» уже перешли.
– Мама – Фися, а папа – Фиська, – смущается чего-то.
– Что, оба родителя шепелявят? Редкий случай…
Ответить она не успела: что-то хрустнуло, звякнуло, ойкнуло, и мы в яму на дороге упали, судя по размерам, оркестровую. Огляделся, велосипед вроде
целый, пассажирка моя только лицом в педали постанывает: «Ножка, ножка». «А нехуй копыта свои длинные в спицы совать. Педали новенькие, вон, чуть
бивнями своими не поцарапала», – думаю, а сам милосердие проявляю, как могу: приподнял её с земли, параллельно размер сисег проверил, от пыли
отряхнул – как новенькая. Аварии, они, конечно, сближают.
Привез её кое-как в травмпункт, эскулап пьяный бахчу её бритую заценил и говорит, мол, ничего страшного – ушиб всей пизды, ну, и жопы, частично.
Нога – вообще хуйня, сама заживет. Хорошо, что я ей в яме в рот кулаком не стукнул со злости, а то и вовсе ни дать, ни взять получилось бы.
Сказался ей, кстати, Вольдемаром, из церкви пятидесятников, типа, я в теме, и чтоб бабло с меня по-христиански состругивали, если чо. В общем,
хуё-моё, телефончик у неё взял, навещать в больнице пообещал и съебнул на вежливом фокстроте. Названивать особо не торопился: пусть, думаю,
подлечится, мне такие овощи опухшие на хуй не нужны…
Через недельку позвонил, слышу, доброжелательно так щебечет и ведется на пиздеж мой интеллигентный. В зоопарк её пригласил, а хуле? Дешево и со
вкусом. Она мне такая – хуяк – и встречное рацпредложение кидает, типа, с братьями и сестрами из их церкви на автобусе двухэтажном в заповедник
поехать. Ситро, бутерброды с колбасой и море позитива среди религиозных фанатиков – это как раз то, о чём я сука мечтал. Согласился, в общем…
На следующее утро оделся в костюм одного из хоббитов, которые вдвоём людей по квартирам заёбывают: «Здравствуйте, вы читаете Библию?». Надел
рубашку белую, рюкзак, черные брюки и жизнерадостное ебало, коньяка бутылку прихватил, чтоб жизнерадостность изнутри излучать, и попиздовал.
Пришел на место, смотрю, кучкуются уже сектанты возле автобуса. Нормальные, с виду, люди с налетом легкой, восторженной ебанутости. Анфиса моя
среди них в платьице нарядном тусуется сиськами арбузными наружу. Привет-привет, поехали… Едем, пиздим о том, о сём, я про Серафима Саровского,
протестантов и прочую хуйню вещаю, в доверие втираюсь и на сиськи пялюсь, а она про жизнь свою тяжкую прошлую рассказывает. Дескать, бухала много,
а когда бухала, там и еблась моментально с кем попало, только у баптистов и спаслась от этой напасти. И щас, типа, ни капли в рот – ни спирта, ни
белка…
Я аж огорчился слегка от простоты комбинации. На остановке поссать купил и колы бутылку. Коньячку плеснул в колу немного, грамм, думается, двести,
и спутницу мою навязчиво, но незаметно угостил. Сразу веселей как-то стало. Раскраснелась, смеётся, прелесть… А я под ром-колу её в свою секту
сманиваю, затираю, типа, что мы пятидесятники не регистрированные, в смысле, брачные узы не регистрируем, а имеем, что Бог пошлет. Ведётся, в
общем, понемногу на мою проповедь единства жосткой ебли и высокой духовности.
Сектанты сцуко тоже раздухарились: песни церковные в современной аранжировке горланить стали, еблане. Ди-джей их, негр Петрович, такой рэп
священный мутит, что Снуп Дог нервно сосет за плинтусом. Йо, нига! Покайся, спасись и сохранись! Тун-туру-тун – кентачтис! Выдувают такой концерт
нахуй из праведных легких, аж люки в автобусе открываются. Я в психозе этом массовом участвовать не стал и Анфису на задние сиденья сманил.
Смотрю, прелестница моя до кондиции дошла, спинку выгибает, жопу отклячивает и аж подрагивает мелко, так в секту мою вступить хочет,
перебежчица…Процедуру вступления согласилась пройти орально и без заминок. Ловко, без лишней суеты и слюнявых поцелуев, расстегнула мне брюки,
оттянула трусы, нашла в них хуй и принялась ласково его надрачивать. Я глаза от удовольствия закрыл в предвкушении, как вдруг чувствую, кто-то
меня по плечу постукивает:
– Ну что, попался богохульник? Фиська держи его! – открываю глаза, а это пастор контору спалил.
И понеслось! Анфиса, тварь вероломная, в анабиоз впала, в хуй мой, как в рычаг коробки передач, вцепилась и едет с ебалом отмороженным, типа «не я
это». Я эту изморозь с локтя сбить попытался – хуй там, ещё крепче жмёт, зомби деревянное. Баптисты в проходе столпились, митингуют.
– Судить тебя будем на братском совете, – пастор говорит.
– Какое «судить»?! Ебанутую от меня отцепите! – в туман сознание от боли проваливается.
– Держи, Фися, держи. Это тебе кара Божья, сучок безбожный! Молись, короста! – мамаша, видно, пиздливая подтянулась. Да тут семейный подряд целый
в сговоре.
– Кайся, кто на нашем сайте над Ветхим Заветом издевался под ником Мимосралович? Кто писал, что это книга для слабоумных? И что от спасенного Лота
арабские народы не могли произойти, даже в результате инцеста? Кто писал, что «если они ебут ослов, то от них и произошли»?
– Кто-кто? Папа Римский! Пусти мразь! Дурачье вы неумное, на вашего Петровича загорелого посмотрите! Да его прадедушка на ветках жил и территорию
метил. Негрилла этот, кстати, все общаковые бананы сожрал, я сам видел. Какие вам еще доказательства нужны?
– Мы от Адама и Евы произошли, – с разных сторон баптисты загомонили, а Петровича в сторонке виновато молчащего, не защищает никто. Даже коситься
подозрительно начали.
– Интересно получается, вы – от Адама, а Петрович – от обезьяны? Ну, и кто вы после этого? Расисты сука и есть!
– Сжечь еретика! Оторвать ему яйца! Рви Анфиса!
– Фу, Фиська! Фу! Пусти! – папаша-пастор, слава яйцам, вмешался, – Выносите его из автобуса.
Покрутили меня шакалы позорные неумело и к дереву в посадке безлюдной привязали.
– Вы чего делаете? – уже реально высадился.
– Помнишь, ты спрашивал, как Авраам собирался своего сына всего одной вязанкой дров сжечь? Вот сейчас и узнаешь, – папаша хворосту охапку под ноги
кинул и за добавкой пошел.
«Это бред какой-то: Авраам, костер, еретик? Двадцать первый век на дворе. Проснись», – сам себе язык даже прикусил, но, смотрю, нихуя не бред:
новые мои друзья все больше дров к жертвеннику с энтузиазмом тащат, а главный уже с факелом торжественно рядом стоит:
– Покайся, грешник! И Господь простит тебя.
– Я тебе что, Галилей? Вас же всех посадят, придурки.
И как в воду глядел. Вдруг рядом ментовская сирена завыла, и в матюгальник истошно заорали: «Вы окружены! Всем лечь, руки за голову!» Никогда ещё
я так приезду родной милиции не радовался. Освободили меня, в общем. Они, оказалось, еще с трассы автобус этот подозрительный пасли. Сектанты, кто
в плен сдался, кто по полям разбежался, а Анфису я с тех пор не видел. Говорят, она карьеру в Москве, на телевидении сделала. Конечно, с такими
сиськами и хваткой любой дурак пробьется.
