Трудно было достать курицу.
В 1974 – или 1975 — году, куры в воображении четырёх московских школьников, то есть Энди Н., Миши Ш., Вали М., и вашего покорного слуги продавались частным гражданам лишь в трупном состоянии – венгерские трупы кур в яркой полиэтиленовой упаковке, со вложенными в распоротые пузики кишками в отдельном пакетике и отечественные мёртвенькие хохлатки – без упаковки, постыдно-голые, со сведенными агонией голенастыми когтистыми лапами. Но нам вовсе не нужен был труп. Нам была необходима живая курица белого цвета.
Свойственник Юры Г. держал под Нарофоминском коммерческое куроводство – очевидно, нелегальное. Нам дали план прохода к участку, кодовые слова для первого контакта и настоятельное напутствие не светиться. Смелость, смелость, и снова смелость – мы сели в электричку и двинули на станцию Нара, выпив портвейна с отходом поезда, за удачу.
Если бы мы искали по плану, история эта не случилась бы совсем или пошла как-то по другому, но в Наре мы добавили
плодово-ягодного и перепутали стороны света, то есть сориентировали план по нарисованной стрелке к Москве, а не от Москвы, и
двинулись искать куру по другую сторону железной дороги. Но нашли. Пусть Юра Г. напутал – нарочно или случайно, но
плодово-ягодное устранило картографическую девиацию, и мы попали к свойственнику.
Морщинистый, крепкий мужик выслушал кодовые фразы, просьбу и неожиданно пустился в сельскохозяйственные премудрости:
— Несушку не продам – твёрдо сказал он.
Я подобрался и с бесшабашным отчаянием выдохнул ему в лицо:
— Нам живую. Белую. И чтобы бегала.
Куровод внимательно посмотрел на меня и ответил:
— Ясно.
Хлопотно вести курицу в мешке из Нарофоминска в Москву на электричке. Когда зажимаешь горловину мешка, птица тиха, но подымаются тревоги – а вдруг задохнется? Если открыть горловину, тревоги уходят, но курица начинает биться, трепыхаться, квохтать, навлекать нежелательное любопытство. Энди Н., владелец попугайчика рассудил, что дело тут в куриной слепоте. Мы согласились с авторитетным мнением натуралиста.
В метро удалось пройти троим с курицей; Мишу Ш. сочли нетрезвым и нечистым (он споткнулся в грязь по пути к куроводу). Но от
вокзала можно было доехать и на троллейбусе; так мы соединились, вошли в подъезд, поднялись на этаж выше нужной квартиры,
разложили на подоконнике принадлежности – пузырёк синих чернил «Радуга», упаковку медицинской стерильной ваты – и приступили.
Этажом ниже проживала Майя И, волоокая и прелестная; папа Майи И., низенький мягкий и робкий; Мама Майи И., мягкая и грушевидная. Мы, четверо, вожделели Майю и задумали подарить ей Синюю Птицу Счастья. На день рождения.
Элегантная задумка – лазурная птица должна была нежно квохча легко пробежать от двери в девичью светёлку, а мы – сказав
проникновенное и подобающее – удостоиться всполоха коровьих очей именинницы. Именно так. План был хорош и не мог дать осечки.
Скажи, любезный читатель, приходилось ли тебе красить живую курицу чернилами «Радуга» ватным тампоном в подъезде на подоконнике? Не приходилось?
Он стал крутить свой длинный ус
И начал: «Молвить без обиды,
Ты, хлопец, может быть, не трус,
Да глуп, а мы видали виды.
Она вырывалась, била крыльями и когтями, выскальзывала, срала на нас, истошно орала. Перья этой птицы легко выпадали из крыл; а те, что держались на пернатом тельце, оказались покрыты слоем какой-то несмачиваемой, водоотталкивающей субстанции. Чернила
«Радуга» не ложились ровным слоем, но собирались в капли и капли летели в нас веером, с каждой куриной конвульсией. Мы быстро
покрылись дерьмом и чернилами. Мы тяжело дышали. Дело шло как-то не так, совсем не так.
Мы ненавидели эту тварь. Мы боролись с ней. Пухленькая Майя И., всякие опасения, всякие сомнения отлетели прочь. Мы бились в
холодной ярости. Мы знали цель – извести всю «Радугу» — спуститься на этаж – позвонить – выпустить. Всё. Это приказ, сэр.
Чернила легли ровным слоем на нас и многими каплями на птицу. Склянка опустела. Валя М. и Миша Ш. держали дар. Энди шёл спереди. Я – позади.
Если бы нам не открыли дверь, мы выломали бы её. Но дверь открыли.
Синяя Птица Счастья попыталась ушмыгнуть в подъезд, но Валя М. направил её к цели пинком и Птица пошла лётать по коридору
зигзагом, биясь в папу, стены, шкафы, Майю И,, маму; она, разумеется, кудахтала, роняла перья, гадила чернилами и просто калом; затем забилась под вешалку и стихла.
Пришло время поговорить.
— Синяя Птица – начал Энди Н.
— Счастья – влез я. – Тебе.
— Майка, тебе. Бля. – добавил Валя М. Последнее вырвалось у него помимо воли. Горячка боя спала, и мы уже начали считать своих
мертвецов.
— Сууууки – орал папа Майи И., низенький мягкий и робкий; — Воооон!– трубила мама Майи И., мягкая и грушевидная. А из коровьих
очей именинницы текли не детские крупные слёзы.
Что-ж. Приказ выполнен, сэр. Спасённых нет. Мы ушли; мы выпили, мы отчистились от чернил «Радуга» изгваздав мне всю ванну. На
следующий день наша четвёрка стяжали восторги и похвалы друзей; по всему, выходило так, что мы сделали лучше, чем задумали. Одно дело какая-то деликатная Синяя Птица Счастья; совсем иное – кураж и гусарство. Неравноценные вещи в глазах мужского содружества.Через немного дней Майя И. пригласила нас на примирение. Мы, четверо, сидели в гостях у Майи И, волоокой и прелестной; были тут и папа Майи И., низенький мягкий и робкий; и Мама Майи И., мягкая и грушевидная. Говорили любезности, ели рагу из Синей Птицы.
Но мы больше не вожделели Майю И. Она оказалась отыграна, развоплотилась из пухлого женского существа в сюжет изрядной шутки. Мы вожделели теперь Таню Б.
Возвращение домой
Родной город встретил дождём. Проливным и холодным.
Пока жёлтый автобус неспешно катил по лётному полю от трапа самолёта к зданию аэропорта, он, стоя у стеклянных раздвижных дверей, наблюдал, как капли сбегают, словно наперегонки по оконному стеклу, иногда сливаясь друг с другом.
-Обычный осенний дождь,- подумал он. – Для всех, а значит и для меня.
Люди в автобусе, утомлённые долгим перелётом, молчали. На помятых, утомлённых лицах, не было ни радости, что впервые за последние почти восемь часов, они не болтаются в воздухе, а едут по твёрдому асфальтовому покрытию. Ни счастья, что можно, наконец,
крикнуть на весь салон- Водитель, останови. Да, неудобно, да, не положено здесь останавливать, но ведь теоретически возможно.
Капли на стекле вдруг стали красными. Стекали уже не так быстро, а как то тягуче, словно какая- то липкая субстанция. Он
зажмурился, посчитал до десяти и медленно открыл глаза.
Дождь.
Всего лишь дождь. Октябрьский холодный дождь. Неистовый как мартовский кот, но никакой крови.
Он знал –ЭТО будет продолжаться ещё месяца два, если без бутылки водки перед сном; и долго, очень долго, если вообще без водки. Значит, будет много водки, море водки, пустыня водки.
Интересно, а это как ,-пустыня водки. Наверное, все-таки пустыня воды. Такой желанной воды, когда вокруг тебя клубы песка, дыма, осколки камня, костей, обрывки человеческой плоти…. Когда жарко не как в пустыне, а как в аду. Когда твоя кровь, мгновенно
запекается у тебя на коже, а чужая ещё быстрее сворачивается на песке, на камнях, на стенах, превращаясь в чёрную кашу.
Он снова закрыл глаза, медленно вдохнув и выдохнув пахнущий резиной, людьми и немного дождём воздух, снова посчитал до десяти,
открыл.
Дождь. Просто вода.
Сейчас главное как можно быстрее пройти таможенный контроль. Он поэтому и стоял у самых дверей. Чтобы выйти первым. Хотя при
посадке сообразил не сразу. Вернее просто отвык, и в первых рядах вбежал в автобус, потом опомнился, дождался, когда войдут все, и передислоцировался к дверям. Пора привыкать, пора отвыкать. Пора снова надевать маску, потому что не привыкнуть, не отвыкнуть -не удастся ещё долго. Отвыкнуть от слова «передислоцироваться», привыкнуть к слову «передвинуться» и ещё к сотне слов,
необходимых ТАМ, и неприемлемых ЗДЕСЬ. Привыкать к словам.
К жестам.
К интонациям.
К тишине.
К миру.
А самое главное -к тому, что всё уже. Уже всё. Это был самый последний раз.
Больше этого не будет. Никогда. Не нужно ему больше. Даже дочке его не нужно теперь. Теперь есть деньги на самое главное.
Он вспомнил кафе в аэропорту Шарля Де Голля, где у него была пересадка. Небольшой телевизор, в углу, на подставке. Канал CNN
кажется, транслировали. Диктор, монотонно, с соответствующим случаю лицом, вещал о событиях в Сомали. По его, диктора «данным», погибло 23 американских спецназовца миротворца, и более трёхсот сомалийцев.
23. Двадцать три… То есть десять, ещё десять и ещё три.
-Значит меня там не было, -подумал он несколько часов назад.
-Значит, меня там не было, — сказал он себе сейчас. – И всё. Уже приехали. Таможня…
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Когда, в конце 80-тых, за какие-то 4 месяца «сгорела» жена, он и сам сгорел. Дотла. Он тогда работал в каком то НИИ, получал
копейки, а лекарства стоили недёшево, а доктора, в стране бесплатной медицины,- тем более. Когда он понял, что уже всё, и
лекарства могут всего лишь ненадолго продлить не жизнь её, а хотя бы существование, он обращался к начальству, к друзьям, к
родственникам… Несколько раз, к одним и тем же людям. Слышал одни и те же слова. А потом его просто не пускали на порог, банально не открывая входную дверь, из за которой, доносился то звук включённого телевизора, то весёлый гомон праздничного застолья.
Когда её не стало, не стало его.
Его «не было» неделю. Дверь в его комнату была закрыта изнутри. Они в то время жили в крохотной двушке, на первом этаже, он, его мама и… маленькая дочь. Но тогда он не помнил об этом. Небритый, нечесаный, немытый, он выходил во двор прямо через окно, либо за бутылкой водки, либо отлить за углом.
А когда кончились деньги на водку, он открыл дверь своей комнаты….
Его мама и его дочь, сидели на кухне, и смотрели на него. Мать смотрела, как может смотреть только мама, обеспокоенно,
укоризненно, любяще. К этому он привык.
Но эти голубые, удивлённые, пытливые глаза…
Эта ручка, пухлая, ещё в складках, которая вдруг поднялась, и показала на него….
-Смотли, бушка, это папа.
И уже, поелозила попой на своём детском стульчике, и наконец сумев выбраться из его цепких объятий, спотыкаясь, и чуть не падая, она подбегает к нему, обнимает его колени.
Его пахнущее потом, пролитой водкой, и подворотней брюки. Задирает голову, смотрит в его затуманенные алкоголем глаза, и,
почему то шёпотом спрашивает
— Папа, ты плишол?
Кухня, квартира, мир взрываются на сотни осколков, все они вонзаются ему в мозг, в глаза, в уши.
Он ничего не видит, ничего не слышит. Всё размыто, всё приглушённо, всё как в тумане…
Он хватает её на руки, прижимает к своему колючему, заросшему лицу, целует её светлые кудряшки, вдыхает её запах. Потом,
опомнившись, передаёт её маме…
-Маленькая, папа сейчас… я сейчас… умоюсь только… мам, ты это… приготовь завтрак, я сейчас пять мнут…
И взглянув на маму, размытым слезами взглядом, видит слёзы и на её глазах.
Он обнимает их обеих, и сдерживая рыдания, даёт себе слово…
Два месяца он пытается найти себя.
Ему предлагали. Он отказывался.
Ему снова предлагали, он снова отказывался. Снова и снова, снова и опять.
Он не должен был, не мог, не хотел.
Ему казалось, что примкнуть к местной, районной братве будет честнее.
Целый год он так и жил, примкнув. Появились деньги, не смятые радужные бумажки в заднем кармане штанов, а полноценная,
тяжеловесная, свёрнутая и спеленатая резинкой «зелень».
Но когда ему предложили, ему, видевшему Афган не по ТВ, бывшему спецназовцу застрелить человека… Своего, такого же как он,
живущёго с ним в одном городе. Пусть не в крохотной двушке, а в особняке, дворце, хоромах…
Он пояснил своё видение вопроса.
Братва хотела было обидеться. Но как- то вяло обижались.
Сошлись на том, что он делает свою работу в команде, остальные -свою. И пусть зелени «в пелёнках» с тало поменьше, зато
авторитета побольше.
А через год умерла мама.
Он не умер вместе с ней, как ни странно. Он просто понял, что не может умереть.
И остался жить. Для дочери. Она была последней ниточкой, связывающей его с этим миром.
И потому, когда на него вышли, не пойми как, не понятно откуда взявшееся люди, и предложили неплохой гонорар за поездку в одну из «горячих» точек, он сделал так, чтобы они больше не появлялись.
А потом …
Через пару месяцев, на обычном «дежурном» обследовании его дочери в районной поликлинике, врач покачал головой, поцокал языком, и выписал направление в городской онкологический центр.
Так бывает. Раковые клетки его жены, передались плоду, ещё в утробе. Незаметно развивались дочери, до какого- то предела
-незаметно. А сейчас –заметно. В принципе, ничего страшного, сказала ему врач из центра, немного поддерживающих лекарств, потом операция- и всё.
Увидев его лицо, она взяла его за рукав пиджака, втолкнула в свой кабинет, налила, из стоявшей в шкафчике за стеклом бутыли
четверть стакана и протянула стакан ему строго сказала.
-Медицинский.
Он залпом выпил, мельком посмотрел на неё, и вышел из кабинета.
А ещё через пару дней ему позвонили на мобильный.
Вот скажите — что для него теперь с десяток, пусть даже сотня человеческих жизней, когда на чаше весов жизнь его дочери,
единственного смысла в его жизни. Можете ответить?
Он тоже смог себе ответить. Не сразу, но смог.
И с тех самых пор, «горячие» точки стали для него обыденным делом.
Единственная проблема, заключалась в том, что дочь нужно было оставлять с няней.
При его теперешнем достатке это было, не проблемой, но с другой стороны, это могло бы стать большой проблемой. Если бы не врач из онкологического центра. Да, да, та самая, что угостила его медицинским спиртом. Так тоже бывает в жизни, не часто, но бывает.
Она стала няней, кухаркой, домохозяйкой, медсестрой для дочери, всем. И почти…
Но сейчас не об этом.
Она стала почти «мамой» для его дочери.
Но каждый раз, уезжая в очередную командировку, он запирался с дочерью в комнате на целый день. Это была уже не малюсенькая
комнатка в двушке, а большой кабинет на первом этаже загородного дома. Его дома. Они с дочкой выбирались из комнаты через окно, гуляли по саду, покупали в ближайшем ларьке сладости, и возвращаясь в кабинет через то же окно, падали на толстый ковёр, хохоча и дрыгая ногами, уплетали за обе щеки купленное в ларьке.
Ему в такие моменты не нужен был больше никто. А когда его время заканчивалось, и дочь целовала его сладкими, липкими губами и
спрашивала когда он вернётся, он всегда отвечал –скоро.
После он открывал дверь, и выходил к той женщине.
Она, именно она, в совершенстве владея немецким, связывалась с ведущим клинками Европы. Говорила с тамошними специалистами на
равных. И, в конечном итоге, договорилась о цене на операцию.
Поэтому он возвращался сейчас из Могадишо. С нужной суммой на банковском счету, и с подарком генерала Айдида на груди -крошечным золотым Кораном ( молитвенником) на тонкой золотой цепочке.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Он быстро прошёл таможенный контроль, и, выйдя из здания аэропорта, принялся искать свой автомобиль, так как просто не помнил,
где его оставил несколько месяцев назад.
Да, на этот раз он вернулся нескоро. Так получилось, что это была самая длительная «командировка» в его жизни. Последняя
командировка, -напомнил он себе.
Но сейчас — то ли виной этот заунывный дождь, после жара пустыни; то ли долгий утомительный перелёт, как-то странно и непривычно сжималось сердце, и давило на горло.
Поблуждав по стоянке минут десять, он нашел, наконец, своего «питомца». Питомец- было его словечком. Какая разница кормить,
купать и любить собаку, или «кормить», «купать » и любить этого чёрного монстра с жёлтыми глазами-фарами.
Уже из машины, он набрал знакомый номер. Никто не ответил. Он подождал, пока звонок не разъединили, и монотонный, неживой, но
вроде бы женский голос, сообщил ему, что абонент не отвечает. Он немного прибавил скорость, набрал номер ещё раз. Результат тот же. Он превысил скорость и ехал так до самого дома. Наверное, у Бога своя философия. Он доехал без приключений, без ДТП, и,
соответственно, без ДПС.
Дома никого не было. Но на столе в столовой, на самом видном месте, лежала записка.
«Позвони мне»
Он позвонил.
Он, молча, слушал. Слушал рыдания женщины, которая пыталась заменить ему жену, а его дочери- мать. Но не смогла, не сумела, не стала. Не женой ему, не матерью его дочери….
Он слушал долго, потом коротко спросил
-Когда?
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Он стоял под дождём и смотрел на свежий холмик рядом с могилой жены. Он молча просил прощения за то, что опоздал. Он знал, теперь он совершенно определённо знал, что в жизни бывает и так. Он знал, но понять, осознать не смог.
Он медленно развернулся, пошёл к выходу с кладбища.
Сел в свой автомобиль.
И увидел, как по стеклу, медленно, тягуче стекают не дождевые капли, а липкая, алая субстанция.
А сердцу вдруг стало уже совсем тесно в груди, и оно пыталось пробиться сквозь горло наружу.
Он зажмурился, и медленно посчитал до десяти… И мир взорвался на тысячу осколков.
— Папа, ты плишол?
Это было последнее, что он услышал в этом мире. А может первое, что он услышал в мире том.
Мажорные пелотки
Когда у пелотки, да и не только у неё, дохуя чего есть, она начинает наглеть, становится более холодной… Сейчас я постараюсь
объяснить, что означает это само понятие — холодная… Дело в том, что если пелотка с детства жила в неполноценной семье, где
отец бьёт мать, пропивает бабло, которое едва хватает на пропитание, то она, став взрослой, по характеру будет охуительная, а,
выйдя замуж, станет отличной женой. Она ценит жизнь, потому что знает, что такое жить в полном дерьме…
Но есть очень интересный вид пелоток — это те пелотки, которые о такой жизни и не догадываются. Хуле, отец ещё со школьной поры подвозил дочь до школы на своём Ленд-Крузере, а на шестнадцатилетие — подарил ей этот автомобиль напару с правами. Такие пелотки к себе очень требовательны, просто так обычному человеку себя выебать не дадут, разве что только после того, как на них истратишь
две своих зарплаты, да и то не факт… Они хотят быть отданы только нефтяному алигарху, который изо дня в день сможет
удовлетворять их капризы.
Я понятия не имею о чём можно с такими девицами вести разговор. Он у меня всегда заканчивается однообразно — посылом нахуй этой пелотки. Это с виду я такой спокойный, на самом деле я — человек нервный и способен устроить драку в магазине, если мне
что-нибудь очень не понравится. Я в отличае от других воспитан по-другому…
Встретился я недавно с двумя знакомыми, случайно… Они просто гуляли, а я шёл мимо. Встретившись, мы начали разговаривать, я
больше молчал и слушал их, чем сам что-то рассказывал, настроения особо не было. С ними гуляла одна пелотка… По дорогим белым джинсам, ремню с серебрянной бляхой и современной куртке я понял, что эта пелотка одна из тех, которая любит, когда её
ублажают… — А чего ты так мало говоришь? — спросила вдруг она меня, да ещё с таким видом, будто я задрот какой-то школьный. И что по вашему я должен ей на это ответить?.. Начать отмазываться, что я просто подустал?.. Всё, после подобной фразы мне
становится понятно, что разговор дальше вести бессмысленно. — Пошла нахуй! — сказал я.
Что ещё я должен был сказать ей?.. Если мне конкретно сделали намёк на стеснительность, то с хуя ли я должен признавать это и
отнекиваться? Эта сука только этого и ждёт. Она типо такая королевна, гуляет с несколькими парнями сразу и высматривает каждого, кто же из них больше смешных историй ей расскажет… А она сама ещё решать будет, кто её больше достоин.
Есть у меня один кореш, так он встречается с примерно такой по характеру пелоткой. — Не, Илюх, я не пойду!.. — говорил я ему. Он пригласил меня на днюху в один из рестаранов, я не хотел идти, потому что знал, что там будет присутствовать его не совсем
обычная подруга, которая относится к типу мажорных девиц. Однако Илья меня быстро уламал и пришлось идти, не мог же я отказать
товарищу…
Было нас человек шесть-семь… Все датые, в том числе и именинник, один только я трезвый, да его подруга… Ну не знаю я о чём
можно разговаривать с такими пелотоками… Ну уж точно не о том, как час назад я съёбывался в метро от мусаров, когда они меня
спалили, что я внаглую перелез через турникеты… Ей моя нищебродская жизнь неинтересна, она поди только на иномарках разъезжает и про общественный транспорт даже не вкурсе…
С остальными тоже говорить не о чем, их головы лежат на столе возле салатов, тронь кого, так буянить начнут… Поэтому я просто достал телефон и начал ковыряться в нём, вернее я делал вид, что ковырялся…
— А что ты Илье подарил? — спросила она. Что подарил?.. Ебёт что ли, сука?.. Так и хотелось ей сказать, но я держался, всё таки она встречается с моим товарищем… — Железную флягу — ответил я и продолжил играть в телефоне. — А почему… — стала разевать
рот она… Я отвлёкся и посмотрел на неё, но говорила она это не мне, а другу… — Что почему? — полупьяным голосом спросил он… — А почему он молчит? — спросила она у него и со странным взглядом покосилась на меня.
А у меня это нельзя было спросить?.. Или я немая надувная баба, украшающая праздничный стол?.. Хотя подобного разговора я ожидал, поэтому был вполне настроен на такой расклад. — А чего говорить?.. — ради интереса спросил я. — Ну я не знаааю… — сказала она. Зашибись, вот и поговорили, пора съёбываться…
Я смотрю — все бухие-бухие, половина уже спит сидя, им явно на всё до пизды…
Я встал и направился к выходу. — А ты куда?.. — с вылупленными глазами спросила она. Я с дрожью в голосе ответил, что в туалет, но сам быстрыми шагами попёр совсем в другую сторону. Вдруг я услышал, что она зовёт охраника, чтоб тот остановил меня. Вот
Чёрт!.. Пиздец, если догонят, то придётся платить, а с собой у меня лавэ не было. Я пулей вылетел из ресторана и побежал к метро, охранник гнался за мной через весь проспект с криками, что очко порвёт на части…
Благо, что метро было совсем близко, повезло ещё, что женщина, следящая за порядком, отошла и не видела, как я ловно перепрыгнул через турникеты и резко съебался в первый попавшийся вагон… Искать меня уже не было смысла… Я ехал в поезде и охуевал, ну
нихуя себе бля, выпил всего пару стаканов сока и уже оплачивай за всю гоп-компанию… Пусть, сука, хоть раз узнает, что такое
въебаться…
Илья с тех пор обидился на меня, ибо подруга после того случая его бросила, но я уверен, что когда-нибудь он скажет мне спасибо. Ведь мы с ним — товарищи…
